"У меня есть мечта". Речь Мартина Лютера Кинга 28 августа 1963г.
Пять десятков лет назад великий американец, под чьей символической сенью мы сегодня собрались, подписал Прокламацию об освобождении негров. Этот важный указ стал величественным маяком света надежды для миллионов черных рабов, опаленных пламенем испепеляющей несправедливости. Он стал радостным рассветом, завершившим долгую ночь пленения.
Но по прошествии ста лет мы вынуждены признать трагический факт, что негр все еще не свободен. Спустя сто лет жизнь негра, к сожалению, по-прежнему калечится кандалами сегрегации и оковами дискриминации. Спустя сто лет негр живет на пустынном острове бедности посреди огромного океана материального процветания. Спустя сто лет негр по-прежнему томится на задворках американского общества и оказывается в ссылке на своей собственной земле. Вот мы и пришли сегодня сюда, чтобы подчеркнуть драматизм плачевной ситуации.
В каком-то смысле мы прибыли в столицу нашего государства, чтобы получить наличные по чеку. Когда архитекторы нашей республики писали прекрасные слова Конституции и Декларации независимости, они подписывали тем самым вексель, который предстояло унаследовать каждому американцу. Согласно этому векселю, всем людям гарантировались неотъемлемые права на жизнь, свободу и стремление к счастью.
Сегодня стало очевидным, что Америка оказалась не в состоянии выплатить по этому векселю то, что положено ее цветным гражданам. Вместо того чтобы выплатить этот святой долг, Америка выдала негритянскому народу фальшивый чек, который вернулся с пометкой "нехватка средств". Но мы отказываемся верить, что банк справедливости обанкротился. Мы отказываемся верить, что в огромных хранилищах возможностей нашего государства недостает средств. И мы пришли, чтобы получить по этому чеку - чеку, по которому нам будут выданы сокровища свободы и гарантии справедливости. Мы прибыли сюда, в это священное место, также для того, чтобы напомнить Америке о настоятельном требовании сегодняшнего дня. Сейчас не время удовлетворяться умиротворяющими мерами или принимать успокоительное лекарство постепенных решений. Настало время выйти из темной долины сегрегации и вступить на залитый солнцем путь расовой справедливости. Настало время открыть двери возможностей всем Божьим детям. Настало время вывести нашу нацию из зыбучих песков расовой несправедливости к твердой скале братства.
Для нашего государства было бы смертельно опасным проигнорировать особую важность данного момента и недооценить решимость негров. Знойное лето законного недовольства негров не закончится, пока не настанет бодрящая осень свободы и равенства. 1963 год - это не конец, а начало. Тем, кто надеется, что негру нужно было выпустить пар и что теперь он успокоится, предстоит суровое пробуждение, если наша нация возвратится к привычной повседневности. До тех пор пока негру не будут предоставлены его гражданские права, Америке не видать ни безмятежности, ни покоя. Революционные бури будут продолжать сотрясать основы нашего государства до той поры, пока не настанет светлый день справедливости.
Но есть еще кое-что, что я должен сказать моему народу, стоящему на благодатном пороге у входа во дворец справедливости. В процессе завоевания при надлежащего нам по праву места мы не должны давать оснований для обвинений в неблаговидных поступках. Давайте не будем стремиться утолить нашу жажду свободы, вкушая из чаши горечи и ненависти.
Мы должны всегда вести нашу борьбу с благородных позиций достоинства и дисциплины. Мы не должны позволить, чтобы наш созидательный протест выродился в физическое насилие. Мы должны стремиться достичь величественных высот, отвечая на физическую силу силой духа. Замечательная воинственность, которая овладела негритянским обществом, не должна привести нас к недоверию со стороны всех белых людей, поскольку многие из наших белых братьев осознали, о чем свидетельствует их присутствие здесь сегодня, что их судьба тесно связана с нашей судьбой и их свобода неизбежно связана с нашей свободой. Мы не можем идти в одиночестве.
И начав движение, мы должны поклясться, что будем идти вперед. Мы не можем повернуть назад. Есть такие, которые спрашивают тех, кто предан делу защиты гражданских прав: "Когда вы успокоитесь?" Мы никогда не успокоимся, пока наши тела, отяжелевшие от усталости, вызванной долгими путешествиями, не смогут получить ночлег в придорожных мотелях и городских гостиницах. Мы не успокоимся, пока основным видом передвижений негра остается переезд из маленького гетто в большое. Мы не успокоимся, пока негр в Миссисипи не может голосовать, а негр в Нью-Йорке считает, что ему не за что голосовать. Нет, нет у нас оснований для успокоения, и мы никогда не успокоимся, пока справедливость не начнет струиться, подобно водам, а праведность не уподобится мощному потоку.
Я не забываю, что многие из вас прибыли сюда, пройдя через великие испытания и страдания. Некоторые из вас прибыли сюда прямиком из тесных тюремных камер. Некоторые из вас прибыли из районов, в которых за ваше стремление к свободе на вас обрушились бури преследований и штормы полицейской жестокости. Вы стали ветеранами созидательного страдания. Продолжайте работать, веруя в то, что незаслуженное страдание искупается.
Возвращайтесь в Миссисипи, возвращайтесь в Алабаму, возвращайтесь в Луизиану, возвращайтесь в трущобы и гетто наших северных городов, зная, что так или иначе эта ситуация может измениться и изменится. Давайте не будем страдать в долине отчаяния.
Я говорю вам сегодня, друзья мои, что, несмотря на трудности и разочарования, у меня есть мечта. Это мечта, глубоко укоренившаяся в Американской мечте.
У меня есть мечта, что настанет день, когда наша нация воспрянет и доживет до истинного смысла своего девиза: "Мы считаем самоочевидным, что все люди созданы равными".
У меня есть мечта, что на красных холмах Джорджии настанет день, когда сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут усесться вместе за столом братства.
У меня есть мечта, что настанет день, когда даже штат Миссисипи, пустынный штат, изнемогающий от накала несправедливости и угнетения, будет превращен в оазис свободы и справедливости.
У меня есть мечта, что настанет день, когда четверо моих детей будут жить в стране, где о них будут судить не по цвету их кожи, а по тому, что они собой представляют.
У меня есть мечта сегодня.
У меня есть мечта, что настанет день, когда в штате Алабама, губернатор которого ныне заявляет о вмешательстве во внутренние дела штата и непризнании действия принятых конгрессом законов, будет создана ситуация, в которой маленькие черные мальчики и девочки смогут взяться за руки с маленькими белыми мальчиками и девочками и идти вместе, подобно братьям и сестрам.
У меня есть мечта сегодня.
У меня есть мечта, что настанет день, когда все низины поднимутся, все холмы и горы опустятся, неровные местности будут превращены в равнины, искривленные места станут прямыми, величие Господа предстанет перед нами и все смертные вместе удостоверятся в этом.
Такова наша надежда. Это вера, с которой я возврашаюсь на Юг. С этой верой мы сможем вырубить камень надежды из горы отчаяния. С этой верой мы сможем превратить нестройные голоса нашего народа в прекрасную симфонию братства. С этой верой мы сможем вместе трудиться, вместе молиться, вместе бороться, вместе идти в тюрьмы, вместе защищать свободу, зная, что однажды мы будем свободными.
Это будет день, когда все Божьи дети смогут петь, вкладывая в эти слова новый смысл: "Страна моя, это Я тебя, сладкая земля свободы, это я тебя воспеваю. Земля, где умерли мои отцы, земля гордости пилигримов, пусть свобода звенит со всех горных склонов".
И если Америке предстоит стать великой страной, это должно произойти.
Пусть свобода звенит с вершин изумительных холмов Нью-Хэмпшира!
Пусть свобода звенит с могучих гор Нью-Йорка!
Пусть свобода звенит с высоких Аллегенских гор Пенсильвании!
Пусть свобода звенит с заснеженных Скалистых гор Колорадо!
Пусть свобода звенит с изогнутых горных вершин Калифорнии!
Пусть свобода звенит с горы Лукаут в Теннесси!
Пусть свобода звенит с каждого холма и каждого бугорка Миссисипи!
С каждого горного склона пусть звенит свобода!
Когда мы позволим свободе звенеть, когда мы позволим ей звенеть из каждого села и каждой деревушки, из каждого штата и каждого города, мы сможем ускорить наступление того дня, когда все Божьи дети, черные и белые, евреи и язычники, протестанты и католики, смогут взяться за руки и запеть слова старого негритянского духовного гимна: "Свободны наконец! Свободны наконец! Спасибо всемогущему Господу, мы свободны наконец!"
Коллеги в столице, занимающиеся преподаванием риторики: Ораторские курсы в Москве, Школа ораторского мастерства, Школа ораторского искусства в Москве, Курсы риторики и ораторского мастерства, Тренинг ораторского искусства, Тренинг ораторского мастерства.
пятница, 4 июня 2010 г.
суббота, 29 мая 2010 г.
Погода в Новой Англии — Марк Твен
Господа! Я глубоко верю, что тот, кто сотворил нас, создает в Новой Англии все — за исключением погоды. Не знаю, кто ее делает, но мне думается, что это довольно неотесанные подмастерья с фабрики Бюро погоды. Проходя обучение, они практикуются за харчи и одежонку на Новой Англии. Затем их продвигают и поручают изготовлять погоду для районов, где потребителю нужен товар получше, иначе он сделает заказ в другом месте. В Новой Англии погода позволяет себе чрезмерное разнообразие, которое поражает воображение чужеземцев и даже вызывает у них сожаление. У нас она всегда деятельна, работает не покладая рук, вечно что-нибудь придумывает и испытывает на населении, чтобы только посмотреть, каково ему придется. Но более всего она занята в весенний сезон. Весной за один день я насчитывал до ста тридцати шести ее видоизменений. Это я создал славу и помог нажить состояние человеку, который к выставке в ознаменование столетия собрал чудесную коллекцию разновидностей погоды, изумившую иностранных посетителей. Он намеревался отправиться в кругосветное путешествие за образцами погоды разных климатов. Я сказал ему: «К чему эта затея? Приезжайте в подходящий весенний день к нам в Новую Англию». При этом разъяснил ему, каковы будут достижения с точки зрения разнообразия, качества и количества экспонатов. Он так и сделал и за четыре дня составил коллекцию. Что касается разнообразия, он должен был признаться, что добыл сотни видов, о которых раньше никогда и не слыхивал. Количество превзошло все ожидания. После того как было отобрано и выброшено все, ни с какой стороны не заслуживающее внимания, у него осталось столько, что можно было припрятать на черный день, сдать напрокат, продать, положить в банк, пустить в оборот и даже раздать беднякам.
Народ в Новой Англии по натуре сдержанный, терпеливый. Однако существуют вещи, которые даже его выводят из себя. Ежегодно он разделывается с массой поэтов, воспевающих «Прекрасную Весну». В общем эти поэты случайно заезжают в Новую Англию с запасом представлений о весне, сложившихся в других местах. Они не могут знать, что думает местное население о собственной весне, и, конечно, первым делом узнают, что возможность порасспросить об этом местных жителей уже безнадежно упущена.
Почтенная старушка Теория вероятностей за свои правильные предсказания пользуется хорошей и вполне заслуженной репутацией. Вы берете газету и смотрите, как решительно и уверенно она рассчитывает, какая погода будет на Тихом океане, на юге, в центральных штатах, с каким горделивым сознанием своей правоты она шествует дальше, пока очередь не доходит до Новой Англии. Здесь хвост сразу опускается. Она не в силах предугадать, какая здесь будет погода. Объявить об этом можно с той же уверенностью, с какой сказать, сколько людей в Соединенных Штатах собирается стать президентами в ближайшем году. Приходится пораскинуть мозгами, и понемногу получается нечто вроде следующего: возможны — ветер юго-западный с отклонениями к югу, западу, востоку и в промежуточных направлениях; высокие и низкие показания барометра со стремительными скачками в зависимости от местности; местами дождь, снег, град, засуха с последующими и предшествующими землетрясениями, громом и молнией. Затем в состоянии крайнего смятения она на ходу делает поправку «на всякий случай»; но возможно, что программа за это время полностью изменится.
Да, одно из самых драгоценных украшений погоды в Новой Англии — ее обольстительное непостоянство. В одном можно быть уверенным — она предстанет пред вами во многих видах, как в большом богатом обозрении. Нельзя только сказать, с какого конца начнется парад. Вы рассчитываете на ясную погоду и, надев новый котелок, уходите, оставив зонтик дома, и десять к одному, что попадете в наводнение и утонете. Вы уже настроились, что полагается быть землетрясению, выбираетесь из-под кровли, лезете повыше, для устойчивости держитесь за что-нибудь, и первое, что вас встречает, — удар молнии, убивающий наповал. Что делать, бывают большие разочарования!.. И молния-то особенная. Убедительная! Уж если поражает, то остается такая малость, что трудно сказать, было ли здесь что-нибудь путное или же член Конгресса.
А гром? Когда он начинает только настраивать инструмент и извлекать из него хриплый рокот, чужеземцы уже говорят: «Ай-ай, какой у вас ужасный гром!» Но вот дирижерская палочка взвилась, концерт начался, и чужеземца можно разыскать разве только в погребе, где он сидит, запрятав голову в кадку с золой.
Поговорим о размерах погоды в Новой Англии. Я имею в виду ее протяжение. Обилие погод в явной диспропорции с вместимостью нашей небольшой территории. Погода так уплотнилась, что все время натыкаешься на нее и можешь наблюдать, как она старается выбраться за пределы края и распространиться на сотни и сотни миль в соседние штаты. Новая Англия не в состоянии вместить одну десятую своей погоды. Вы слышите, как наш край трещит по швам, когда ему приходится особенно туго.
Я мог бы наговорить целые тома о неслыханных извращениях нашей погоды. Ограничусь маленьким примером. Я люблю слушать шум дождя по железной крыше. Считаясь с роскошью мероприятия, я покрыл жестью только часть крыши. И вы думаете — дождь падает на жесть? Куда угодно, только не на нее!
Учтите, в своей речи я сделал только попытку воздать должное погоде в Новой Англии. Ни один язык не способен выполнить такую задачу. Однако после всего сказанного мне хотелось бы отметить одну-две особенности погоды (или, если хотите, ее результаты), которые так дороги нам, местным жителям. Она покрывает свои долги чарующей красотой осенней листвы. Но она была бы в неоплатном долгу, если бы еще не одна особенность, которая искупает все ее дерзкие выходки. Это зимние бури, когда оголенные деревья покрываются снизу доверху льдом, прозрачным и сверкающим, как хрусталь; когда сучки и ветви увешаны ледяными бусинками, сосульками — и все дерево сверкает холодным блеском, наподобие алмазного плюмажа персидского шаха. Но выглянет солнце, пробежится ветер по ветвям — и ледяное убранство превратится в граненые хрусталики, которые звенят, вспыхивают, переливают бесчисленными огоньками, непостижимо быстро переходящими из одного цвета в другой — из голубого в красный, из красного в зеленый, из зеленого в золотистый. Дерево блещет, как фонтан, ослепительно играя огнями драгоценных камней... В этом своя непревзойденная красота, высшая красота и предел возможного и в искусстве и в природе. Великолепное, захватывающей дух, опьяняющее зрелище нельзя описать словами...
Из месяца в месяц у меня накапливаются досада и нелюбовь к нашей погоде. Но когда, наконец, начинаются зимние метели, я говорю: «Отныне прощаю тебя; мы — квиты, ты не должна мне ни цента; иди и греши побольше; твои маленькие слабости и недостатки— сущие пустяки... Ты самая очаровательная в мире погода!
Наши коллеги в Москве: Ораторские курсы, Курсы риторики, Курсы ораторского искусства, Школа риторики, Курсы ораторского мастерства.
Народ в Новой Англии по натуре сдержанный, терпеливый. Однако существуют вещи, которые даже его выводят из себя. Ежегодно он разделывается с массой поэтов, воспевающих «Прекрасную Весну». В общем эти поэты случайно заезжают в Новую Англию с запасом представлений о весне, сложившихся в других местах. Они не могут знать, что думает местное население о собственной весне, и, конечно, первым делом узнают, что возможность порасспросить об этом местных жителей уже безнадежно упущена.
Почтенная старушка Теория вероятностей за свои правильные предсказания пользуется хорошей и вполне заслуженной репутацией. Вы берете газету и смотрите, как решительно и уверенно она рассчитывает, какая погода будет на Тихом океане, на юге, в центральных штатах, с каким горделивым сознанием своей правоты она шествует дальше, пока очередь не доходит до Новой Англии. Здесь хвост сразу опускается. Она не в силах предугадать, какая здесь будет погода. Объявить об этом можно с той же уверенностью, с какой сказать, сколько людей в Соединенных Штатах собирается стать президентами в ближайшем году. Приходится пораскинуть мозгами, и понемногу получается нечто вроде следующего: возможны — ветер юго-западный с отклонениями к югу, западу, востоку и в промежуточных направлениях; высокие и низкие показания барометра со стремительными скачками в зависимости от местности; местами дождь, снег, град, засуха с последующими и предшествующими землетрясениями, громом и молнией. Затем в состоянии крайнего смятения она на ходу делает поправку «на всякий случай»; но возможно, что программа за это время полностью изменится.
Да, одно из самых драгоценных украшений погоды в Новой Англии — ее обольстительное непостоянство. В одном можно быть уверенным — она предстанет пред вами во многих видах, как в большом богатом обозрении. Нельзя только сказать, с какого конца начнется парад. Вы рассчитываете на ясную погоду и, надев новый котелок, уходите, оставив зонтик дома, и десять к одному, что попадете в наводнение и утонете. Вы уже настроились, что полагается быть землетрясению, выбираетесь из-под кровли, лезете повыше, для устойчивости держитесь за что-нибудь, и первое, что вас встречает, — удар молнии, убивающий наповал. Что делать, бывают большие разочарования!.. И молния-то особенная. Убедительная! Уж если поражает, то остается такая малость, что трудно сказать, было ли здесь что-нибудь путное или же член Конгресса.
А гром? Когда он начинает только настраивать инструмент и извлекать из него хриплый рокот, чужеземцы уже говорят: «Ай-ай, какой у вас ужасный гром!» Но вот дирижерская палочка взвилась, концерт начался, и чужеземца можно разыскать разве только в погребе, где он сидит, запрятав голову в кадку с золой.
Поговорим о размерах погоды в Новой Англии. Я имею в виду ее протяжение. Обилие погод в явной диспропорции с вместимостью нашей небольшой территории. Погода так уплотнилась, что все время натыкаешься на нее и можешь наблюдать, как она старается выбраться за пределы края и распространиться на сотни и сотни миль в соседние штаты. Новая Англия не в состоянии вместить одну десятую своей погоды. Вы слышите, как наш край трещит по швам, когда ему приходится особенно туго.
Я мог бы наговорить целые тома о неслыханных извращениях нашей погоды. Ограничусь маленьким примером. Я люблю слушать шум дождя по железной крыше. Считаясь с роскошью мероприятия, я покрыл жестью только часть крыши. И вы думаете — дождь падает на жесть? Куда угодно, только не на нее!
Учтите, в своей речи я сделал только попытку воздать должное погоде в Новой Англии. Ни один язык не способен выполнить такую задачу. Однако после всего сказанного мне хотелось бы отметить одну-две особенности погоды (или, если хотите, ее результаты), которые так дороги нам, местным жителям. Она покрывает свои долги чарующей красотой осенней листвы. Но она была бы в неоплатном долгу, если бы еще не одна особенность, которая искупает все ее дерзкие выходки. Это зимние бури, когда оголенные деревья покрываются снизу доверху льдом, прозрачным и сверкающим, как хрусталь; когда сучки и ветви увешаны ледяными бусинками, сосульками — и все дерево сверкает холодным блеском, наподобие алмазного плюмажа персидского шаха. Но выглянет солнце, пробежится ветер по ветвям — и ледяное убранство превратится в граненые хрусталики, которые звенят, вспыхивают, переливают бесчисленными огоньками, непостижимо быстро переходящими из одного цвета в другой — из голубого в красный, из красного в зеленый, из зеленого в золотистый. Дерево блещет, как фонтан, ослепительно играя огнями драгоценных камней... В этом своя непревзойденная красота, высшая красота и предел возможного и в искусстве и в природе. Великолепное, захватывающей дух, опьяняющее зрелище нельзя описать словами...
Из месяца в месяц у меня накапливаются досада и нелюбовь к нашей погоде. Но когда, наконец, начинаются зимние метели, я говорю: «Отныне прощаю тебя; мы — квиты, ты не должна мне ни цента; иди и греши побольше; твои маленькие слабости и недостатки— сущие пустяки... Ты самая очаровательная в мире погода!
Наши коллеги в Москве: Ораторские курсы, Курсы риторики, Курсы ораторского искусства, Школа риторики, Курсы ораторского мастерства.
четверг, 13 мая 2010 г.
Чему учат священников
Будучи любителями всякого образования и в особенности самообразования, рекомендуем забавный сайт http://duhobraz.ru/, который предлагает материалы по «духовному образованию».
О себе они пишут, что разбили курсы лекций по годам обучения, как это есть на самом деле в духовных школах, и обещают из любого желающего сделать теолога.
Короче, Духовное образование ждет вас.
О себе они пишут, что разбили курсы лекций по годам обучения, как это есть на самом деле в духовных школах, и обещают из любого желающего сделать теолога.
Короче, Духовное образование ждет вас.
среда, 13 января 2010 г.
Твен Марк. Послеобеденная речь о речах.
(Будьте человеколюбивы – не насилуйте аудиторию бесконечным словоизвержением!)
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
Как и многие добропорядочные люди, я произнес на своем веку немало речей. И подобно иным грешникам, то и дело давал себе слово исправиться, клятвенно обещая — обычно под Новый год — не произнести больше ни одной речи. Я убедился, что такая клятва служит довольно сносно, пока она новая; стоит ей поизноситься и обветшать от постоянного употребления, как она уже трещит по всем швам; малейшее усилие — и она лопается.
И вот в прошедшую новогоднюю ночь я подкрепил свое слово, пообещав себе, что, если нарушу зарок, наложу на себя штраф, причем такой крупный, что это позволило мне продержаться до сегодняшнего дня. Хотя сейчас я снова впадаю в грех, — надеюсь, больше этого не случится, так как через десять дней сумма удваивается. Я вижу вокруг знакомые скорбные лица бедных страдальцев, ставших жертвой пагубной страсти произносить речи, — бедных собратьев по несчастью, которые, находясь в жестоких тисках этого низменного всеразрушающего порока, с годами ослабели в неравной борьбе с ним и уже не надеются на победу. К ним обращаюсь я в этой своей последней речи. Не сдавайтесь ни в коем случае, еще не все потеряно! Умоляю вас, клянитесь снова и не жалейте денег. Конечно, это относится не ко всем: есть среди вас и неисправимые — те, кто уже привык к успеху, к восхитительному опьянению, вызываемому аплодисментами, и уже не может сейчас или в будущем отказаться от своего предосудительного образа жизни. Они в совершенстве постигли тонкое искусство произносить речи и больше не испытывают мучительной застенчивости, неуверенности и боязни провала — чувств, которые одни только и способны пробудить у оратора желание исправиться. Эти люди стали мастерами своего дела после долгих наблюдений и многих неудач; теперь-то они знают, что подлинный экспромт всегда хуже и бледнее заранее придуманного; знают, что наибольший успех ожидает ту речь, которая тщательно подготовлена в тиши кабинета и отшлифована перед гипсовым бюстом, пустым креслом или любым другим ценителем, готовым сохранять спокойствие, пока оратор не добьется своего и не придаст будущему экспромту должного правдоподобия. Специалисты это умеют. Неплохо действуют вкрапленные кое-где, якобы случайно, грамматические погрешности, — часто они рассеивают подозрения скептически настроенных слушателей. Такие ошибки заранее расставляют по местам; ведь истинно случайные ошибки не помогут, они наверняка окажутся там, где не надо. Кроме того, опытный оратор оставляет кое-где пробелы, — оставляет, чтобы заполнить их подлинными экспромтами, которые подбавят в его речь естественности, не нарушив ее общего направления. На банкете, слушая других ораторов, он придумывает остроты в ответ на их замечания и методично вставляет эти остроты в пробелы для экспромтов. Когда такому специалисту предоставляют слово, он поднимается и оглядывается вокруг с видом крайнего изумления. Непосвященные не понимают, в чем тут дело, посвященным же все ясно. Посвященные знают, что произойдет. Когда стихнут аплодисменты и топот, этот ветеран скажет: "Господин председатель, поскольку час поздний, я не хотел изменять своему решению, принятому в начале вечера: если мне вдруг дадут слово, просто подняться, поблагодарить за честь и уступить место более достойным — тем, кому есть что сказать. Но, сэр, меня, так потрясло замечание генерала Смита о падении нравственности, что…" и т. д. и т. п. И не успеете вы оглянуться, как от комплиментов генералу он незаметно переходит к своей заранее составленной речи, и вы, хоть убей, не припомните, где в когда он сумел связать их воедино. И вот он уже парит на крыльях превосходно тренированной памяти, чуть грешит против правил грамматики здесь, якобы ненарочно повторяется там, нет-нет ловко разыгрывает легкое замешательство, кое-где запинается и заикается в поисках нужного слова, отвергает одно, другое, наконец находит подходящее, единственное в своем роде, и произносит его с довольным видом человека, который вышел из затруднительного положения лишь по счастливой случайности — и даже на сотню долларов не променял бы эту случайность; и всю речь он пересыпает остротами, касающимися предыдущих выступлений. Наконец, уже опускаясь на место, он с величайшим искусством вдруг спохватывается, будто его осенило, наклоняется над столом и пускает последний фейерверк, который затмевает своим блеском звезды на небесах и заставляет всех рты разинуть от восхищения. Между тем и фейерверк и пауза — результат примерно недельной тренировки.
Таких людей, увы, не исправишь. Это еретики, самозабвенно преданные своей ереси. Оставьте их в покое. Но встречаются ораторы, которые еще поддаются исправлению. Ораторы, выступающие действительно экспромтом. Я имею в виду человека, который "не ожидал, что ему дадут слово, и не подготовился" – и тем не менее ковыляет и попискивает, полагая, что непредумышленное преступление ему не поставят в вину. То и дело он заявляет: "не смею вас дольше задерживать", поминутно повторяет: "еще одно слово и я кончаю", — но тут же вспоминает что-либо несущественное и продолжает говорить. Этот человек понятия не имеет, как долго мелет его мельница. Ему нравится ее скрип, вот он и скрипит, и слушает сам себя, и наслаждается, не замечая, как летит время; когда же наконец он садится и заглядывает в закрома, то с величайшим удивлением обнаруживает, как ничтожно мало муки намолол и как бессовестно долго ее перемалывал. Обычно выясняется, что он ничего не сказал, — открытие, неизбежное для неподготовленного оратора, которое, к несчастью, он делает последним из присутствующих. Этого человека еще можно исправить. Так же как и его ближайшего родственника, с которым, помнится, мне приходилось встречаться, — оратора, который запасается двумя-тремя вступительными фразами, рассчитывая, что остальные посыплются на него, как манна небесная, и он подхватит их на лету. Как правило, его ждет разочарование. Нетрудно догадаться, где кончается заготовленное им вступление и начинается экспромт. Иногда такое вступление сооружается на самом банкете; оно может состоять из десятки фраз, но чаще их всего две, а еще чаще — это одно-единственное изречение; но оно сразу же показалось таким удачным, ярким, бьющим в точку и остроумным, что создатель его, счастливец, снесший это золотое яичко, удовлетворенно кудахчет над ним, и лелеет его, и полирует, и мысленно потирает руки, представляя себе, как прекрасно все получится, хотя, конечно, лучше бы ему снести не одно яйцо, а несколько, даже полную корзину, если бы повезло; ведь он-то воображает, будто стоит ему произнести вслух свой шедевр, как раздастся такой оглушительный взрыв аплодисментов, что это вдохновит его на новые идеи, облеченные в блестящую форму, и, следовательно, речь, сказанная экспромтом, окажется безмерно прекраснее, чем любая другая, составленная заранее.
Но существуют две опасности, которые он упускает из виду: во-первых, тот исторический факт, что человеку ни за что не дадут слова, когда он на это рассчитывает, и что каждое новое выступление других ораторов все более охлаждает его пыл; во-вторых, он забывает, что немыслимо битый час сидеть и повторять про себя удачное выражение без того, чтобы оно не прискучило и постепенно не потеряло своей прелести.
Когда наконец настает его черед и он выпаливает давно взлелеенную фразу, она звучит до того беспомощно и жалко, что всем становится неловко, и аплодируют ему лишь из сострадания; сам же он с болью и горечью думает, как несправедливо называть свободной страну, где порядочному человеку даже выругаться но дозволено.
И вот тут, растерянный, обескураженный и опустошенный, он, запинаясь, переходит к собственно экспромту, выжимает из себя две-три невероятно плоских остроты к плюхается на место, бурча себе под нос: "Хоть бы мне провалиться в…" Он не уточняет, куда именно. Сосед слева замечает: "Вы очень хорошо начали"; сосед справа говорит: "Мне понравилось ваше начало"; сидящий напротив поддакивает: "Начало действительно удачное, даже очень"; двое-трое других тоже бормочут что-то в этом роде. Люди считают своим долгом облегчать таким способом страдания больного. При этом они полагают, даже не сомневаются, что льют бальзам, хотя на самом деле только сыплют соль на его раны.
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
Как и многие добропорядочные люди, я произнес на своем веку немало речей. И подобно иным грешникам, то и дело давал себе слово исправиться, клятвенно обещая — обычно под Новый год — не произнести больше ни одной речи. Я убедился, что такая клятва служит довольно сносно, пока она новая; стоит ей поизноситься и обветшать от постоянного употребления, как она уже трещит по всем швам; малейшее усилие — и она лопается.
И вот в прошедшую новогоднюю ночь я подкрепил свое слово, пообещав себе, что, если нарушу зарок, наложу на себя штраф, причем такой крупный, что это позволило мне продержаться до сегодняшнего дня. Хотя сейчас я снова впадаю в грех, — надеюсь, больше этого не случится, так как через десять дней сумма удваивается. Я вижу вокруг знакомые скорбные лица бедных страдальцев, ставших жертвой пагубной страсти произносить речи, — бедных собратьев по несчастью, которые, находясь в жестоких тисках этого низменного всеразрушающего порока, с годами ослабели в неравной борьбе с ним и уже не надеются на победу. К ним обращаюсь я в этой своей последней речи. Не сдавайтесь ни в коем случае, еще не все потеряно! Умоляю вас, клянитесь снова и не жалейте денег. Конечно, это относится не ко всем: есть среди вас и неисправимые — те, кто уже привык к успеху, к восхитительному опьянению, вызываемому аплодисментами, и уже не может сейчас или в будущем отказаться от своего предосудительного образа жизни. Они в совершенстве постигли тонкое искусство произносить речи и больше не испытывают мучительной застенчивости, неуверенности и боязни провала — чувств, которые одни только и способны пробудить у оратора желание исправиться. Эти люди стали мастерами своего дела после долгих наблюдений и многих неудач; теперь-то они знают, что подлинный экспромт всегда хуже и бледнее заранее придуманного; знают, что наибольший успех ожидает ту речь, которая тщательно подготовлена в тиши кабинета и отшлифована перед гипсовым бюстом, пустым креслом или любым другим ценителем, готовым сохранять спокойствие, пока оратор не добьется своего и не придаст будущему экспромту должного правдоподобия. Специалисты это умеют. Неплохо действуют вкрапленные кое-где, якобы случайно, грамматические погрешности, — часто они рассеивают подозрения скептически настроенных слушателей. Такие ошибки заранее расставляют по местам; ведь истинно случайные ошибки не помогут, они наверняка окажутся там, где не надо. Кроме того, опытный оратор оставляет кое-где пробелы, — оставляет, чтобы заполнить их подлинными экспромтами, которые подбавят в его речь естественности, не нарушив ее общего направления. На банкете, слушая других ораторов, он придумывает остроты в ответ на их замечания и методично вставляет эти остроты в пробелы для экспромтов. Когда такому специалисту предоставляют слово, он поднимается и оглядывается вокруг с видом крайнего изумления. Непосвященные не понимают, в чем тут дело, посвященным же все ясно. Посвященные знают, что произойдет. Когда стихнут аплодисменты и топот, этот ветеран скажет: "Господин председатель, поскольку час поздний, я не хотел изменять своему решению, принятому в начале вечера: если мне вдруг дадут слово, просто подняться, поблагодарить за честь и уступить место более достойным — тем, кому есть что сказать. Но, сэр, меня, так потрясло замечание генерала Смита о падении нравственности, что…" и т. д. и т. п. И не успеете вы оглянуться, как от комплиментов генералу он незаметно переходит к своей заранее составленной речи, и вы, хоть убей, не припомните, где в когда он сумел связать их воедино. И вот он уже парит на крыльях превосходно тренированной памяти, чуть грешит против правил грамматики здесь, якобы ненарочно повторяется там, нет-нет ловко разыгрывает легкое замешательство, кое-где запинается и заикается в поисках нужного слова, отвергает одно, другое, наконец находит подходящее, единственное в своем роде, и произносит его с довольным видом человека, который вышел из затруднительного положения лишь по счастливой случайности — и даже на сотню долларов не променял бы эту случайность; и всю речь он пересыпает остротами, касающимися предыдущих выступлений. Наконец, уже опускаясь на место, он с величайшим искусством вдруг спохватывается, будто его осенило, наклоняется над столом и пускает последний фейерверк, который затмевает своим блеском звезды на небесах и заставляет всех рты разинуть от восхищения. Между тем и фейерверк и пауза — результат примерно недельной тренировки.
Таких людей, увы, не исправишь. Это еретики, самозабвенно преданные своей ереси. Оставьте их в покое. Но встречаются ораторы, которые еще поддаются исправлению. Ораторы, выступающие действительно экспромтом. Я имею в виду человека, который "не ожидал, что ему дадут слово, и не подготовился" – и тем не менее ковыляет и попискивает, полагая, что непредумышленное преступление ему не поставят в вину. То и дело он заявляет: "не смею вас дольше задерживать", поминутно повторяет: "еще одно слово и я кончаю", — но тут же вспоминает что-либо несущественное и продолжает говорить. Этот человек понятия не имеет, как долго мелет его мельница. Ему нравится ее скрип, вот он и скрипит, и слушает сам себя, и наслаждается, не замечая, как летит время; когда же наконец он садится и заглядывает в закрома, то с величайшим удивлением обнаруживает, как ничтожно мало муки намолол и как бессовестно долго ее перемалывал. Обычно выясняется, что он ничего не сказал, — открытие, неизбежное для неподготовленного оратора, которое, к несчастью, он делает последним из присутствующих. Этого человека еще можно исправить. Так же как и его ближайшего родственника, с которым, помнится, мне приходилось встречаться, — оратора, который запасается двумя-тремя вступительными фразами, рассчитывая, что остальные посыплются на него, как манна небесная, и он подхватит их на лету. Как правило, его ждет разочарование. Нетрудно догадаться, где кончается заготовленное им вступление и начинается экспромт. Иногда такое вступление сооружается на самом банкете; оно может состоять из десятки фраз, но чаще их всего две, а еще чаще — это одно-единственное изречение; но оно сразу же показалось таким удачным, ярким, бьющим в точку и остроумным, что создатель его, счастливец, снесший это золотое яичко, удовлетворенно кудахчет над ним, и лелеет его, и полирует, и мысленно потирает руки, представляя себе, как прекрасно все получится, хотя, конечно, лучше бы ему снести не одно яйцо, а несколько, даже полную корзину, если бы повезло; ведь он-то воображает, будто стоит ему произнести вслух свой шедевр, как раздастся такой оглушительный взрыв аплодисментов, что это вдохновит его на новые идеи, облеченные в блестящую форму, и, следовательно, речь, сказанная экспромтом, окажется безмерно прекраснее, чем любая другая, составленная заранее.
Но существуют две опасности, которые он упускает из виду: во-первых, тот исторический факт, что человеку ни за что не дадут слова, когда он на это рассчитывает, и что каждое новое выступление других ораторов все более охлаждает его пыл; во-вторых, он забывает, что немыслимо битый час сидеть и повторять про себя удачное выражение без того, чтобы оно не прискучило и постепенно не потеряло своей прелести.
Когда наконец настает его черед и он выпаливает давно взлелеенную фразу, она звучит до того беспомощно и жалко, что всем становится неловко, и аплодируют ему лишь из сострадания; сам же он с болью и горечью думает, как несправедливо называть свободной страну, где порядочному человеку даже выругаться но дозволено.
И вот тут, растерянный, обескураженный и опустошенный, он, запинаясь, переходит к собственно экспромту, выжимает из себя две-три невероятно плоских остроты к плюхается на место, бурча себе под нос: "Хоть бы мне провалиться в…" Он не уточняет, куда именно. Сосед слева замечает: "Вы очень хорошо начали"; сосед справа говорит: "Мне понравилось ваше начало"; сидящий напротив поддакивает: "Начало действительно удачное, даже очень"; двое-трое других тоже бормочут что-то в этом роде. Люди считают своим долгом облегчать таким способом страдания больного. При этом они полагают, даже не сомневаются, что льют бальзам, хотя на самом деле только сыплют соль на его раны.
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
понедельник, 4 января 2010 г.
«Речи» на получение «Оскара».
(То, что люди говорят при вручении им премии «Оскар» - это тоже речи. Учитесь на этих примерах, вдруг пригодится).
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
"Я счастлив, как дитя, и чувствую себя довольно глупо, что выбрали именно меня". — Кларк Гэйбл, лучший актер, "Это случилось однажды ночью", 1935
"Я в этом бизнесе уже шестнадцать лет и иногда мечтал, что получу такую штучку. Вот и все, что я могу сказать. Забавно, когда я мечтал, я всегда представлял, что произнесу великолепную речь". — Гэри Купер, лучший актер, "Сержант Йорк", 1942
"Я не собираюсь никого благодарить, я просто хочу сказать, что я этого более чем достоин". — Хамфри Богарт, получая "Оскара" за роль в "Африканской королеве", 1952
"Вот сегодня я жалею, что не курю и не пью". — Грэйс Келли, статуэтка за роль в "Деревенской девушке", 1955
"Если вы шутите, я сейчас встану и убью вас — где бы вы ни были!" — Анна Маньяни, которую разбудили в Италии звонком с сообщением, что ей достался "Оскар" за роль в фильме "Татуированная роза", 1956
"После того, как я получила "Оскар", мой гонорар удвоился, количество друзей утроилось, дети стали более популярными в школе, мясник попытался ко мне пристать, а моя уборщица потребовала повышения зарплаты". — Ширли Джонс, лучшая женская роль второго плана, "Элмер Гантри", 1961
"Спасибо". — Полная благодарственная речь Альфреда Хичкока на получении его единственного "Оскара". Хичкок ни разу не получил статуэтку как лучший режиссер, ему досталась лишь почетная премия имени Ирвинга Тальберга, 1968
"Я думаю, это доказывает, что среди академиков столько же сумасшедших, сколько и везде". — Джек Николсон, получая "Оскар" за роль в фильме о психбольнице "Пролетая над гнездом кукушки", 1975
"Кино и жизнь — как глина, которая ждет, когда мы возьмемся за нее. И если веришь себе, то всего добьешься, это принцип, который, я думаю, работает всегда. Благослови Господь этот принцип. Благослови Господь эти способности, которые есть у каждого из нас — мы можем добиться чего угодно, если верим, что заслуживаем этого". — Ширли МакЛэйн, лучшая женская роль, "Язык нежности", 1984
"Спасибо членам Академии за то, что у них хороший вкус". — Йорн Боннер, продюсер Ингмара Бергмана, получая статуэтку за "Фанни и Александра" (четыре "Оскара", в том числе за лучший зарубежный фильм, 1984)
"Я вам нравлюсь!! Я правда, правда нравлюсь вам!" — Салли Филд, получая "Оскар" за роль в фильме "Место в сердце", 1985 (Десять лет спустя Шон Пенн, получая "Золотой глобус" за роль в фильме "Мертвец идет", сказал: "Вы меня терпите. Вы правда, правда терпите меня!")
"Меня зовут Коннери. Шон Коннери". — Шон Коннери, "Оскар" за лучшую роль второго плана в "Неприкасаемых", 1988
"Мы все слегка аутичны". — Дастин Хоффман, получая статуэтку за "Человека дождя", 1989
"Я никогда не забуду то, что здесь произошло сегодня вечером... мои одноклассники тоже никогда этого не забудут". — Кевин Костнер, "Танцы с волками", лучший фильм, лучшая режиссура, 1990
"Я думаю, я сделаю из них серьги". — Дайэнн Уист, получая свой второй "Оскар" за лучшую женскую роль второго плана в "Пулях над Бродвеем", 1994 (первый был за "Ханну и ее сестер", 1986)
"Я хочу поблагодарить Итана Коэна, который сделал меня актрисой, его брата Джоэла, который сделал меня женщиной, и моего сына Педро, который сделал меня матерью". — Фрэнсис МакДорманд, лучшая женская роль, "Фарго", 1997
"Давайте посвятим минуту молчания всем тем, кто погиб на "Титанике". (Через несколько секунд молчания, воздев статуэтку над головой.) Я король мира!" — Джеймс Кэмерон, куча "Оскаров" за "Титаник", 1998
"О, господи, да! Я хочу поблагодарить всех, кого я встретила в своей жизни"! — Ким Бэйсингер, лучшая женская роль второго плана, "Секреты Лос-Анджелеса", 1998
"С ума сойти. Начинаешь понимать, что открылись новые горизонты, когда надеваешь платье, которое стоит больше, чем твой фильм". — Джессика Ю, "Оскар" за лучший короткометражный документальный фильм, 1998
"Я хочу поблагодарить всех, кто занимается творчеством. Неважно, делают ли они кино, пишут ли книги, рисуют, танцуют, сочиняют музыку... Мир был бы невыносим без творчества, и я благодарю вас. Это относится и к Академии, и к моим коллегам на этой сцене. Спасибо, что дали мне вдохновение". — Стивен Содерберг, "Оскар" за режиссуру "Трафика", 2001
"Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Пожалуйста, пожалуйста. Спасибо. Спасибо. Вы не могли бы еще раз проверить, в конверте действительно мое имя?" — Мартин Скорсезе, лучший режиссер, "Отступники", 2007
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
"Я счастлив, как дитя, и чувствую себя довольно глупо, что выбрали именно меня". — Кларк Гэйбл, лучший актер, "Это случилось однажды ночью", 1935
"Я в этом бизнесе уже шестнадцать лет и иногда мечтал, что получу такую штучку. Вот и все, что я могу сказать. Забавно, когда я мечтал, я всегда представлял, что произнесу великолепную речь". — Гэри Купер, лучший актер, "Сержант Йорк", 1942
"Я не собираюсь никого благодарить, я просто хочу сказать, что я этого более чем достоин". — Хамфри Богарт, получая "Оскара" за роль в "Африканской королеве", 1952
"Вот сегодня я жалею, что не курю и не пью". — Грэйс Келли, статуэтка за роль в "Деревенской девушке", 1955
"Если вы шутите, я сейчас встану и убью вас — где бы вы ни были!" — Анна Маньяни, которую разбудили в Италии звонком с сообщением, что ей достался "Оскар" за роль в фильме "Татуированная роза", 1956
"После того, как я получила "Оскар", мой гонорар удвоился, количество друзей утроилось, дети стали более популярными в школе, мясник попытался ко мне пристать, а моя уборщица потребовала повышения зарплаты". — Ширли Джонс, лучшая женская роль второго плана, "Элмер Гантри", 1961
"Спасибо". — Полная благодарственная речь Альфреда Хичкока на получении его единственного "Оскара". Хичкок ни разу не получил статуэтку как лучший режиссер, ему досталась лишь почетная премия имени Ирвинга Тальберга, 1968
"Я думаю, это доказывает, что среди академиков столько же сумасшедших, сколько и везде". — Джек Николсон, получая "Оскар" за роль в фильме о психбольнице "Пролетая над гнездом кукушки", 1975
"Кино и жизнь — как глина, которая ждет, когда мы возьмемся за нее. И если веришь себе, то всего добьешься, это принцип, который, я думаю, работает всегда. Благослови Господь этот принцип. Благослови Господь эти способности, которые есть у каждого из нас — мы можем добиться чего угодно, если верим, что заслуживаем этого". — Ширли МакЛэйн, лучшая женская роль, "Язык нежности", 1984
"Спасибо членам Академии за то, что у них хороший вкус". — Йорн Боннер, продюсер Ингмара Бергмана, получая статуэтку за "Фанни и Александра" (четыре "Оскара", в том числе за лучший зарубежный фильм, 1984)
"Я вам нравлюсь!! Я правда, правда нравлюсь вам!" — Салли Филд, получая "Оскар" за роль в фильме "Место в сердце", 1985 (Десять лет спустя Шон Пенн, получая "Золотой глобус" за роль в фильме "Мертвец идет", сказал: "Вы меня терпите. Вы правда, правда терпите меня!")
"Меня зовут Коннери. Шон Коннери". — Шон Коннери, "Оскар" за лучшую роль второго плана в "Неприкасаемых", 1988
"Мы все слегка аутичны". — Дастин Хоффман, получая статуэтку за "Человека дождя", 1989
"Я никогда не забуду то, что здесь произошло сегодня вечером... мои одноклассники тоже никогда этого не забудут". — Кевин Костнер, "Танцы с волками", лучший фильм, лучшая режиссура, 1990
"Я думаю, я сделаю из них серьги". — Дайэнн Уист, получая свой второй "Оскар" за лучшую женскую роль второго плана в "Пулях над Бродвеем", 1994 (первый был за "Ханну и ее сестер", 1986)
"Я хочу поблагодарить Итана Коэна, который сделал меня актрисой, его брата Джоэла, который сделал меня женщиной, и моего сына Педро, который сделал меня матерью". — Фрэнсис МакДорманд, лучшая женская роль, "Фарго", 1997
"Давайте посвятим минуту молчания всем тем, кто погиб на "Титанике". (Через несколько секунд молчания, воздев статуэтку над головой.) Я король мира!" — Джеймс Кэмерон, куча "Оскаров" за "Титаник", 1998
"О, господи, да! Я хочу поблагодарить всех, кого я встретила в своей жизни"! — Ким Бэйсингер, лучшая женская роль второго плана, "Секреты Лос-Анджелеса", 1998
"С ума сойти. Начинаешь понимать, что открылись новые горизонты, когда надеваешь платье, которое стоит больше, чем твой фильм". — Джессика Ю, "Оскар" за лучший короткометражный документальный фильм, 1998
"Я хочу поблагодарить всех, кто занимается творчеством. Неважно, делают ли они кино, пишут ли книги, рисуют, танцуют, сочиняют музыку... Мир был бы невыносим без творчества, и я благодарю вас. Это относится и к Академии, и к моим коллегам на этой сцене. Спасибо, что дали мне вдохновение". — Стивен Содерберг, "Оскар" за режиссуру "Трафика", 2001
"Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Пожалуйста, пожалуйста. Спасибо. Спасибо. Вы не могли бы еще раз проверить, в конверте действительно мое имя?" — Мартин Скорсезе, лучший режиссер, "Отступники", 2007
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
воскресенье, 27 декабря 2009 г.
Писатель должен писать. Ильф и Петров.
(Ритор тоже должен писать, как и писатель; да и вообще, все должны писать!)
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
Товарищи, речь, которую я хочу произнести, написана вместе с Ильфом
(смех, аплодисменты), и мы хотим рассказать в ней обо всем, что нас
беспокоит, тревожит, о чем мы часто говорим друг с другом, вместо того чтобы
работать. То есть мы, конечно, работаем тоже, но уж обязательно, прежде чем
начать писать, час-другой посвящаем довольно нервному разговору о
литературных делах, потому что эти дела не могут нас не волновать. И вот,
товарищи, мы надеемся, что, после того, как мы вам здесь все расскажем, мы
уже сможем садиться за работу, не теряя времени на предварительные
разговоры.
Недавно в отделе происшествий "Правды" была напечатана заметка об одном
молодом человеке по фамилии Халфин. Этот самый Халфин позвонил по телефону в
Главное управление нефтяной промышленности и сказал, что говорят из ЦК
ВЛКСМ, что ЦК направляет в Баку и Грозный литературную бригаду для собирания
материала о стахановцах нефтяной промышленности и что эту бригаду
возглавляет писатель Халфин, каковому и следует оказать всемерное
содействие, главным образом - материальное. (Смех.)
После этого Халфин пошел в бухгалтерию Главнефти и, отрекомендовавшись
руководителем литературной бригады Халфиным, попросил денег. В кассе ему
выдали две тысячи рублей. Через некоторое время выяснилось, что никто из ЦК
ВЛКСМ по телефону не звонил и что получивший деньги - аферист.
Что и говорить - происшествие неприятное!
И чем больше думаешь о нем, тем неприятнее оно становится. Ведь в самом
деле! Жулик Халфин не выдавал себя за врача по уху, горлу и носу, за
летчика-полярника, за преподавателя истории и географии, за
девушку-парашютистку. (Смех.)
Нет, он выдал себя за писателя. (Смех.) И сделал это рассудительный
Халфин потому, что легче всего получить деньги, назвавшись писателем.
Другая сторона этого дела еще неприятнее. Представим себе на мгновение,
что из ЦК ВЛКСМ действительно позвонили в Главнефть и говорили о
действительной, всамделишной литературной бригаде. Но даже в этом случае
нужно ли было расходовать государственные деньги? Разве Лев Николаевич
Толстой ходил к маме Наташи Ростовой просить денег на описание ее дочки?
(Смех, аплодисменты.) А если бы даже пошел? Ну, представим себе на мгновение
этот невероятный случай. Мама все равно не отпустила бы средств на эти явно
сверхсметные расходы.
Такими вот суровыми мамами должны быть и Главнефть, и Главрыба, и
Главчай с Главсахаром и Главлимоном. (Смех.) Одним словом, все хозяйственные
учреждения. И Союз советских писателей тоже. Обращаемся к ним от лица
русской литературы!
Любите писателей, читайте их, уважайте их, детям своим закажите уважать
и читать, - только, пожалуйста, не меценатствуйте, не покровительствуйте, не
занимайтесь благотворительностью! Литература - дело чрезвычайно серьезное, и
усилиями одних кассиров создавать ее нельзя. (Аплодисменты.)
Наша литература тяжело страдает от большого количества дутых, фальшивых
писательских репутаций. (Аплодисменты.)
Маленькая оговорка. Ее надо сделать в связи с выступлением предыдущего
оратора. Аудитория требовала у него фамилии. Так вот, товарищи, там, где это
потребуется, мы будем их называть, но ведь здесь не бой быков, чтобы колоть
писателей направо и налево.
Дальше мы скажем о вреде голословной, бездоказательной критики, когда
фамилии писателей произносятся мельком, а работа их при этом совершенно не
разбирается. (Голоса с мест: "Правильно".)
Нужны глубокие, дельные и веские доказательства, когда произносятся
фамилии. Поэтому некоторые вопросы надо ставить общо, иногда даже не
подкрепляя речь фамилиями. Потому что это уже не просто факты, а целые
явления литературной жизни.
Продолжу дальше нашу мысль. Фальшивые репутации возникают от неуменья
многих критиков и редакторов отличить настоящее произведение искусства от
галиматьи, от дребедени.
Многолетняя практика наших журналов и литературных органов показала
этому множество примеров. Дилетантизм и невежество в этой области привели к
тому, что число ложных репутаций приняло угрожающие размеры. Список
талантов, хранящийся в канцелярии Союза писателей (смех) и принятый к
руководству в издательствах, имеет с жизнью очень немного общего. Вследствие
этого иногда получается такая картина:
Писатель с твердо установившейся репутацией таланта сдает новую
рукопись в издательство. Как и полагается по рангу, книга сразу печатается
несколькими изданиями. Еще до того как читатель увидел книгу и дал свою
оценку, критика подымает восторженный, однообразный и скучный крик. Фантазии
при этом нет никакой. Книга зачисляется либо в "железный инвентарь", либо в
"золотой фонд". (Смех.) Если же никак нельзя запихнуть новую книгу ни в
инвентарь, ни в фонд, то о ней пишут, что она "заполняет пробел". При этом
не обращают внимания, какими художественными ценностями этот пробел
заполняется. (Смех.)
Наконец, с приличным полугодовым опозданием книга выходит в свет и
жадно расхватывается библиотеками. Она исчезает с магазинных прилавков в
один день. Да и как не схватить это новое произведение искусства, когда о
нем совершенно точно сказано, что оно уже вошло в "железный инвентарь" или
является жемчужиной "золотого фонда". Заведующий библиотекой должен иметь
стальные нервы или по крайней мере вкус Стендаля, чтобы удержаться от
покупки такой книги. (Смех.) Конечно, нервы у него обыкновенные,
человеческие, а что касается вкуса, то и тут ничего сверхъестественного не
наблюдается. И вот библиотекарь приобретает для своих абонентов сразу
пятнадцать экземпляров новой книги и любовно ставит их на полку. В тот же
день книгу разбирают по рукам.
Все ликуют. Писатель убежден, что его произведением упиваются миллионы
читателей, издатель радостно потирает руки и заявляет, что сделал хорошее
коммерческое дельце - продал товар без остатка. Писатель, не будь дурак,
предлагает издателю подписать договор на новое издание своей книги, а
издатель, не будь дурак, соглашается. Как не согласиться! Ведь книга
разошлась чуть ли не в один день!
На фоне этого восторженного ликования особенно страшными кажутся те
драматические события, которые тем временем разыгрываются в библиотеке.
Читатели берут книгу и на другой день с непроницаемыми лицами возвращают ее.
И с тех пор книгу больше не спрашивают. Если покопаться в библиотеках, там
можно найти целые полки совершенно обесцененных книг, вышедших еще так
недавно, прогремевших в прессе, беспрерывно переиздающихся и почти никем не
читаемых.
Радует, однако, то, что громадное большинство литераторов живет
честной, здоровой писательской жизнью. Репутации их нисколько не
преувеличены, не раздуты, часто даже преуменьшены, - кстати, для писателей
это только полезно. Живут они скромно. Могли бы жить лучше, если бы внимание
издательств и Союза не было так поглощено лишь двумя десятками человек
(смех), записанных когда-то в знаменитый список, о котором уже шла речь.
Создалась унизительная для писателей, но, к сожалению, имеющая под
собой некоторое основание, легенда о литературном Эльдорадо, о чудном месте,
куда падают с неба бесплатные дачи, денежные пособия, колоссальные тиражи и
опять-таки великая слава, превосходящая славу Льва Толстого и Флобера вместе
взятых. И бегут с протянутой лапой бесчисленные халтурщики и просто мазурики
вроде Халфина. Когда видишь, как пробирается к государственной кассе,
расталкивая почтенных конкурентов, мосье Халфин, делается совестно.
Что привело к тому положению, которое существует сейчас?
Самое опасное - это признать плохую книгу доброкачественной.
Если хороший роман назвать хорошим, то это не значит, что через полгода
у нас появится еще десять хороших романов, - хороший роман написать трудно.
Но достаточно только расхвалить какую-нибудь слабую, незрелую книгу, как со
всех сторон нанесут десятки дрянных романчиков, повестушек и рассказов. Ведь
плохие вещи писать очень легко. Только свистните - притащат в любом
количестве!
Вспомним, сколько неправильных, отброшенных жизнью оценок было сделано
в литературе, сколько книг было названо хорошими, а через два-три года
выяснилось, что они никогда не были хорошими! Отсюда берут начало громкие,
но пустые известности и выпуск обесцененных книжных знаков. Искусству нужна
нормальная температура. Истерическое, нервозное превознесение писателей, а
через некоторое время такое же истерическое сокрушение их, - все это мешает
работе.
Несколько дней назад т. Вашенцев выступил в "Литературной газете" с
заявлением, что молодой писатель Курочкин "на много голов выше некоторых
незаслуженно маститых писателей".
Надо решительно отказаться от такого рода мерок в литературе - на
голову выше, на голову ниже, на полкорпуса впереди, идут ноздря в ноздрю и
так далее. (Смех.) Это, товарищи, беговые жеребячьи термины (смех), и они
неприменимы к искусству. (Аплодисменты.) Это несерьезно. Это примитив.
Движение литературы и литераторов должно определяться серьезными
литературными исследованиями. А Вашенцев начинает с выводов. И он не одинок
в этом отношении. Этим у нас любят заниматься. Что, кроме вреда, может
принести этот "тотализаторный" взгляд на литературу? И этот вред уже налицо.
Сегодня в "Комсомольской правде" появилась статья, где написано, что
Курочкин не только не на много голов выше кого-то, а писатель безжизненный,
холодный, нарочитый и внушающий тревогу. Обе стороны ведут себя ужасно.
Вашенцев ни с того ни с сего размахивает кадилом, а "Комсомольская правда"
рубит - и начинающему, несомненно, способному писателю наносится вред с
обеих сторон. Это - образец примитивного отношения к искусству.
Литературная работа, сочинительство - вещь необычайно сложная, в ней
есть тысяча тонкостей. Когда же работа закончена, к ней, как мы только что
видели, подходят с топором. Конечно, иногда этот самый сложный литературный
труд может быть целиком, отвергнут как враждебный политически, и тогда,
конечно, можно пустить в дело и топор. Но в отношении произведений
советских, которые не могут быть отвергнуты в целом по политическим
соображениям, топор не есть орудие критики и воспитания.
У нас в литературе создана школьная обстановка. Писателям беспрерывно
ставят отметки. Пленумы носят характер экзаменов, где руководители Союза
перечисляют фамилии успевающих и неуспевающих, делают полугодовые и годовые
выводы.
Успевающим деткам выдаются награды, и они радостно убегают домой, унося
с собой подаренную книжку в золотом цыпинском переплете или "М-1", а
неуспевающим читают суровую нотацию, так сказать отповедь. Неуспевающие
плачут и ученическими голосами обещают, что они больше не будут. Один автор
так и написал недавно в "Литературной газете" - "Вместе с Пильняком я создал
роман под названием "Мясо". Товарищи, я больше никогда не буду". (Смех,
аплодисменты.) Но от этого не легче. Совестно, что существует обстановка, в
которой могут появиться такие письма. Было бы лучше, если бы с таким
заявлением выступил издатель, напечатавший этот литературный шницель. (Смех,
аплодисменты.) Впрочем, он, наверное, сейчас выйдет и тоже скажет, что
больше не будет. Обязательно выйдет. Вот увидите! То, что он выйдет сюда и
покается, - это очень приятно. Но гораздо приятнее было бы, если бы он в
свое время по рукописи понял, что книга плохая. Но - что поделаешь! Люди
отвыкли самостоятельно думать, в надежде, что кто-то за них все решит. В
Союзе, в журналах, в издательствах не любят брать на себя ответственность.
Попробуйте оставить издателя или критика на два часа наедине с книгой,
которую еще никто не похвалил и не обругал. (Смех.)
(Голос: "Он не останется".)
Он же выйдет из комнаты поседевшим от ужаса. (Смех, аплодисменты.)
Он не знает, что делать с этой книгой. Он плохо разбирается в
искусстве. От неуменья правильно оценить книгу литература страдает.
(Голоса: "Правильно".)
Не помогает и то, что редакторы, издатели и руководители Союза охотно и
даже с каким-то садистическим удовольствием каются в содеянных ошибках.
Раскаяние хотя вещь и хорошая, но помогает оно спасти свою душу, в общем,
самому нагрешившему. Всем же остальным от этого, честно говоря, ни тепло ни
холодно.
Нам нужны люди глубоко идейные, образованные, любящие литературу.
Такими людьми располагает партия, такие люди есть и среди беспартийных. Наша
общая задача - таких людей найти, выдвинуть их из своей среды.
В заключение мы выдвигаем предложение, может быть, чересчур смелое,
слишком оригинальное - писатель должен писать. Произведения писателя всегда
будут убедительнее его речей. На плохое, чуждое произведение у советского
писателя может быть один ответ:
- Написать свое, хорошее! (Аплодисменты.)
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
Товарищи, речь, которую я хочу произнести, написана вместе с Ильфом
(смех, аплодисменты), и мы хотим рассказать в ней обо всем, что нас
беспокоит, тревожит, о чем мы часто говорим друг с другом, вместо того чтобы
работать. То есть мы, конечно, работаем тоже, но уж обязательно, прежде чем
начать писать, час-другой посвящаем довольно нервному разговору о
литературных делах, потому что эти дела не могут нас не волновать. И вот,
товарищи, мы надеемся, что, после того, как мы вам здесь все расскажем, мы
уже сможем садиться за работу, не теряя времени на предварительные
разговоры.
Недавно в отделе происшествий "Правды" была напечатана заметка об одном
молодом человеке по фамилии Халфин. Этот самый Халфин позвонил по телефону в
Главное управление нефтяной промышленности и сказал, что говорят из ЦК
ВЛКСМ, что ЦК направляет в Баку и Грозный литературную бригаду для собирания
материала о стахановцах нефтяной промышленности и что эту бригаду
возглавляет писатель Халфин, каковому и следует оказать всемерное
содействие, главным образом - материальное. (Смех.)
После этого Халфин пошел в бухгалтерию Главнефти и, отрекомендовавшись
руководителем литературной бригады Халфиным, попросил денег. В кассе ему
выдали две тысячи рублей. Через некоторое время выяснилось, что никто из ЦК
ВЛКСМ по телефону не звонил и что получивший деньги - аферист.
Что и говорить - происшествие неприятное!
И чем больше думаешь о нем, тем неприятнее оно становится. Ведь в самом
деле! Жулик Халфин не выдавал себя за врача по уху, горлу и носу, за
летчика-полярника, за преподавателя истории и географии, за
девушку-парашютистку. (Смех.)
Нет, он выдал себя за писателя. (Смех.) И сделал это рассудительный
Халфин потому, что легче всего получить деньги, назвавшись писателем.
Другая сторона этого дела еще неприятнее. Представим себе на мгновение,
что из ЦК ВЛКСМ действительно позвонили в Главнефть и говорили о
действительной, всамделишной литературной бригаде. Но даже в этом случае
нужно ли было расходовать государственные деньги? Разве Лев Николаевич
Толстой ходил к маме Наташи Ростовой просить денег на описание ее дочки?
(Смех, аплодисменты.) А если бы даже пошел? Ну, представим себе на мгновение
этот невероятный случай. Мама все равно не отпустила бы средств на эти явно
сверхсметные расходы.
Такими вот суровыми мамами должны быть и Главнефть, и Главрыба, и
Главчай с Главсахаром и Главлимоном. (Смех.) Одним словом, все хозяйственные
учреждения. И Союз советских писателей тоже. Обращаемся к ним от лица
русской литературы!
Любите писателей, читайте их, уважайте их, детям своим закажите уважать
и читать, - только, пожалуйста, не меценатствуйте, не покровительствуйте, не
занимайтесь благотворительностью! Литература - дело чрезвычайно серьезное, и
усилиями одних кассиров создавать ее нельзя. (Аплодисменты.)
Наша литература тяжело страдает от большого количества дутых, фальшивых
писательских репутаций. (Аплодисменты.)
Маленькая оговорка. Ее надо сделать в связи с выступлением предыдущего
оратора. Аудитория требовала у него фамилии. Так вот, товарищи, там, где это
потребуется, мы будем их называть, но ведь здесь не бой быков, чтобы колоть
писателей направо и налево.
Дальше мы скажем о вреде голословной, бездоказательной критики, когда
фамилии писателей произносятся мельком, а работа их при этом совершенно не
разбирается. (Голоса с мест: "Правильно".)
Нужны глубокие, дельные и веские доказательства, когда произносятся
фамилии. Поэтому некоторые вопросы надо ставить общо, иногда даже не
подкрепляя речь фамилиями. Потому что это уже не просто факты, а целые
явления литературной жизни.
Продолжу дальше нашу мысль. Фальшивые репутации возникают от неуменья
многих критиков и редакторов отличить настоящее произведение искусства от
галиматьи, от дребедени.
Многолетняя практика наших журналов и литературных органов показала
этому множество примеров. Дилетантизм и невежество в этой области привели к
тому, что число ложных репутаций приняло угрожающие размеры. Список
талантов, хранящийся в канцелярии Союза писателей (смех) и принятый к
руководству в издательствах, имеет с жизнью очень немного общего. Вследствие
этого иногда получается такая картина:
Писатель с твердо установившейся репутацией таланта сдает новую
рукопись в издательство. Как и полагается по рангу, книга сразу печатается
несколькими изданиями. Еще до того как читатель увидел книгу и дал свою
оценку, критика подымает восторженный, однообразный и скучный крик. Фантазии
при этом нет никакой. Книга зачисляется либо в "железный инвентарь", либо в
"золотой фонд". (Смех.) Если же никак нельзя запихнуть новую книгу ни в
инвентарь, ни в фонд, то о ней пишут, что она "заполняет пробел". При этом
не обращают внимания, какими художественными ценностями этот пробел
заполняется. (Смех.)
Наконец, с приличным полугодовым опозданием книга выходит в свет и
жадно расхватывается библиотеками. Она исчезает с магазинных прилавков в
один день. Да и как не схватить это новое произведение искусства, когда о
нем совершенно точно сказано, что оно уже вошло в "железный инвентарь" или
является жемчужиной "золотого фонда". Заведующий библиотекой должен иметь
стальные нервы или по крайней мере вкус Стендаля, чтобы удержаться от
покупки такой книги. (Смех.) Конечно, нервы у него обыкновенные,
человеческие, а что касается вкуса, то и тут ничего сверхъестественного не
наблюдается. И вот библиотекарь приобретает для своих абонентов сразу
пятнадцать экземпляров новой книги и любовно ставит их на полку. В тот же
день книгу разбирают по рукам.
Все ликуют. Писатель убежден, что его произведением упиваются миллионы
читателей, издатель радостно потирает руки и заявляет, что сделал хорошее
коммерческое дельце - продал товар без остатка. Писатель, не будь дурак,
предлагает издателю подписать договор на новое издание своей книги, а
издатель, не будь дурак, соглашается. Как не согласиться! Ведь книга
разошлась чуть ли не в один день!
На фоне этого восторженного ликования особенно страшными кажутся те
драматические события, которые тем временем разыгрываются в библиотеке.
Читатели берут книгу и на другой день с непроницаемыми лицами возвращают ее.
И с тех пор книгу больше не спрашивают. Если покопаться в библиотеках, там
можно найти целые полки совершенно обесцененных книг, вышедших еще так
недавно, прогремевших в прессе, беспрерывно переиздающихся и почти никем не
читаемых.
Радует, однако, то, что громадное большинство литераторов живет
честной, здоровой писательской жизнью. Репутации их нисколько не
преувеличены, не раздуты, часто даже преуменьшены, - кстати, для писателей
это только полезно. Живут они скромно. Могли бы жить лучше, если бы внимание
издательств и Союза не было так поглощено лишь двумя десятками человек
(смех), записанных когда-то в знаменитый список, о котором уже шла речь.
Создалась унизительная для писателей, но, к сожалению, имеющая под
собой некоторое основание, легенда о литературном Эльдорадо, о чудном месте,
куда падают с неба бесплатные дачи, денежные пособия, колоссальные тиражи и
опять-таки великая слава, превосходящая славу Льва Толстого и Флобера вместе
взятых. И бегут с протянутой лапой бесчисленные халтурщики и просто мазурики
вроде Халфина. Когда видишь, как пробирается к государственной кассе,
расталкивая почтенных конкурентов, мосье Халфин, делается совестно.
Что привело к тому положению, которое существует сейчас?
Самое опасное - это признать плохую книгу доброкачественной.
Если хороший роман назвать хорошим, то это не значит, что через полгода
у нас появится еще десять хороших романов, - хороший роман написать трудно.
Но достаточно только расхвалить какую-нибудь слабую, незрелую книгу, как со
всех сторон нанесут десятки дрянных романчиков, повестушек и рассказов. Ведь
плохие вещи писать очень легко. Только свистните - притащат в любом
количестве!
Вспомним, сколько неправильных, отброшенных жизнью оценок было сделано
в литературе, сколько книг было названо хорошими, а через два-три года
выяснилось, что они никогда не были хорошими! Отсюда берут начало громкие,
но пустые известности и выпуск обесцененных книжных знаков. Искусству нужна
нормальная температура. Истерическое, нервозное превознесение писателей, а
через некоторое время такое же истерическое сокрушение их, - все это мешает
работе.
Несколько дней назад т. Вашенцев выступил в "Литературной газете" с
заявлением, что молодой писатель Курочкин "на много голов выше некоторых
незаслуженно маститых писателей".
Надо решительно отказаться от такого рода мерок в литературе - на
голову выше, на голову ниже, на полкорпуса впереди, идут ноздря в ноздрю и
так далее. (Смех.) Это, товарищи, беговые жеребячьи термины (смех), и они
неприменимы к искусству. (Аплодисменты.) Это несерьезно. Это примитив.
Движение литературы и литераторов должно определяться серьезными
литературными исследованиями. А Вашенцев начинает с выводов. И он не одинок
в этом отношении. Этим у нас любят заниматься. Что, кроме вреда, может
принести этот "тотализаторный" взгляд на литературу? И этот вред уже налицо.
Сегодня в "Комсомольской правде" появилась статья, где написано, что
Курочкин не только не на много голов выше кого-то, а писатель безжизненный,
холодный, нарочитый и внушающий тревогу. Обе стороны ведут себя ужасно.
Вашенцев ни с того ни с сего размахивает кадилом, а "Комсомольская правда"
рубит - и начинающему, несомненно, способному писателю наносится вред с
обеих сторон. Это - образец примитивного отношения к искусству.
Литературная работа, сочинительство - вещь необычайно сложная, в ней
есть тысяча тонкостей. Когда же работа закончена, к ней, как мы только что
видели, подходят с топором. Конечно, иногда этот самый сложный литературный
труд может быть целиком, отвергнут как враждебный политически, и тогда,
конечно, можно пустить в дело и топор. Но в отношении произведений
советских, которые не могут быть отвергнуты в целом по политическим
соображениям, топор не есть орудие критики и воспитания.
У нас в литературе создана школьная обстановка. Писателям беспрерывно
ставят отметки. Пленумы носят характер экзаменов, где руководители Союза
перечисляют фамилии успевающих и неуспевающих, делают полугодовые и годовые
выводы.
Успевающим деткам выдаются награды, и они радостно убегают домой, унося
с собой подаренную книжку в золотом цыпинском переплете или "М-1", а
неуспевающим читают суровую нотацию, так сказать отповедь. Неуспевающие
плачут и ученическими голосами обещают, что они больше не будут. Один автор
так и написал недавно в "Литературной газете" - "Вместе с Пильняком я создал
роман под названием "Мясо". Товарищи, я больше никогда не буду". (Смех,
аплодисменты.) Но от этого не легче. Совестно, что существует обстановка, в
которой могут появиться такие письма. Было бы лучше, если бы с таким
заявлением выступил издатель, напечатавший этот литературный шницель. (Смех,
аплодисменты.) Впрочем, он, наверное, сейчас выйдет и тоже скажет, что
больше не будет. Обязательно выйдет. Вот увидите! То, что он выйдет сюда и
покается, - это очень приятно. Но гораздо приятнее было бы, если бы он в
свое время по рукописи понял, что книга плохая. Но - что поделаешь! Люди
отвыкли самостоятельно думать, в надежде, что кто-то за них все решит. В
Союзе, в журналах, в издательствах не любят брать на себя ответственность.
Попробуйте оставить издателя или критика на два часа наедине с книгой,
которую еще никто не похвалил и не обругал. (Смех.)
(Голос: "Он не останется".)
Он же выйдет из комнаты поседевшим от ужаса. (Смех, аплодисменты.)
Он не знает, что делать с этой книгой. Он плохо разбирается в
искусстве. От неуменья правильно оценить книгу литература страдает.
(Голоса: "Правильно".)
Не помогает и то, что редакторы, издатели и руководители Союза охотно и
даже с каким-то садистическим удовольствием каются в содеянных ошибках.
Раскаяние хотя вещь и хорошая, но помогает оно спасти свою душу, в общем,
самому нагрешившему. Всем же остальным от этого, честно говоря, ни тепло ни
холодно.
Нам нужны люди глубоко идейные, образованные, любящие литературу.
Такими людьми располагает партия, такие люди есть и среди беспартийных. Наша
общая задача - таких людей найти, выдвинуть их из своей среды.
В заключение мы выдвигаем предложение, может быть, чересчур смелое,
слишком оригинальное - писатель должен писать. Произведения писателя всегда
будут убедительнее его речей. На плохое, чуждое произведение у советского
писателя может быть один ответ:
- Написать свое, хорошее! (Аплодисменты.)
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
четверг, 17 декабря 2009 г.
Сцена-монолог в одном действии о вреде табака.
(А это, дамы и господа, великий Чехов)
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
Действующее лицо Иван Иванович Нюхин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона.
Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.
Нюхин (с длинными бакенами, без усов, в старом поношенном фраке, величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни и некоторым образом милостивые государи. (Расчесывает бакены.)
Жене моей было предложено, чтобы я с благотворительною целью прочел здесь какую-нибудь популярную лекцию. Что ж? Лекцию так лекцию – мне решительно все равно. Я, конечно, не профессор и чужд ученых степеней, но, тем не менее, все-таки я вот уже тридцать лет, не переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее, работаю над вопросами строго научного свойства, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить, ученые статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как бы ученые. Между прочим, на сих днях мною написана была громадная статья под заглавием: "О вреде некоторых насекомых". Дочерям очень понравилось, особенно про клопов, я же прочитал и разорвал. Ведь всё равно, как ни пиши, а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояли клопы…
Предметом сегодняшней моей лекции я избрал, так сказать, вред, который приносит человечеству потребление табаку. Я сам курю, но жена моя велела читать сегодня о вреде табака, и, стало быть, нечего тут разговаривать. О табаке, так о табаке – мне решительно всё равно, вам же, милостивые государи, предлагаю отнестись к моей настоящей лекции с должною серьезностью, иначе как бы чего не вышло. Кого же пугает сухая, научная лекция, кому не нравится, тот может не слушать и выйти. (Поправляет жилетку.) Особенно прошу внимания у присутствующих здесь господ врачей, которые могут почерпнуть из моей лекции много полезных сведений, так как табак, помимо его вредных действий, употребляется также в медицине. Так, например, если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов. Табак есть, главным образом, растение…
Когда я читаю лекцию, то обыкновенно подмигиваю правым глазом, но вы не обращайте внимания; это от волнения. Я очень нервный человек, вообще говоря, а глазом начал подмигивать в 1889 году 13-го сентября, в тот самый день, когда у моей жены родилась, некоторым образом, четвертая дочь Варвара. У меня все дочери родились 13-го числа. Впрочем (поглядев на часы), ввиду недостатка времени, не станем отклоняться от предмета лекции. Надо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде. Между нами говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее кое-что припрятано, этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой, ни гроша — ну, да что толковать! В пансионе я состою заведующим хозяйственною частью. Я закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, шью тетрадки, вывожу клопов, прогуливаю женину собачку, ловлю мышей…
Вчера вечером на моей обязанности лежало выдать кухарке муку и масло, так как предполагались блины. Ну-с, одним словом, сегодня, когда блины были уже испечены, моя жена пришла на кухню сказать, что три воспитанницы не будут кушать блинов, так как у них распухли гланды. Таким образом оказалось, что мы испекли несколько лишних блинов. Куда прикажете девать их? Жена сначала велела отнести их на погреб, а потом подумала, подумала и говорит: "Ешь эти блины сам, чучело". Она, когда бывает не в духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или сатана. А какой я сатана? Она всегда не в духе. И я не съел, а проглотил, не жевавши, так как всегда бываю голоден. Вчера, например, она не дала мне обедать. "Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего…"
Но, однако (смотрит на часы), мы заболтались и несколько уклонились от темы. Будем продолжать. Хотя, конечно, вы охотнее прослушали бы теперь романс, или какую-нибудь этакую симфонию, или арию… (Запевает.) «Мы не моргнем в пылу сраженья глазом…» Не помню уж, откуда это…
Между прочим, я забыл сказать вам, что в музыкальной школе моей жены, кроме заведования хозяйством, на мне лежит еще преподавание математики, физики, химии, географии, истории, сольфеджио, литературы и прочее. За танцы, пение и рисование жена берет особую плату, хотя танцы и пение преподаю тоже я. Наше музыкальное училище находится в Пятисобачьем переулке, в доме № 13. Вот потому-то, вероятно, и жизнь моя такая неудачная, что живем мы в доме № 13. И дочери мои родились 13-го числа, и в доме у нас 13 окошек… Ну, да что толковать! Для переговоров жену мою можно застать дома во всякое время, а программа школы, если желаете, продается у швейцара по 30 коп. за экземпляр. (Вынимает из кармана несколько брошюрок.) И вот я, если желаете, могу поделиться. За каждый экземпляр по 30 копеек! Кто желает? (Пауза.) Никто не желает? Ну, по 20 копеек! (Пауза). Досадно.
Да, дом № 13! Ничто мне не удается, постарел, поглупел… Вот читаю лекцию, на вид я весел, а самому так и хочется крикнуть во всё горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель. И пожаловаться некому, даже плакать хочется… Вы скажете: дочери… Что дочери? Я говорю им, а они только смеются… У моей жены семь дочерей… Нет, виноват, кажется, шесть… (Живо.) Семь! Старшей из них, Анне, двадцать семь лет, младшей семнадцать. Милостивые государи! (Оглядывается.) Я несчастлив, я обратился в дурака, в ничтожество, но в сущности вы видите перед собой счастливейшего из отцов. В сущности это так должно быть, и я не смею говорить иначе. Если б вы только знали! Я прожил с женой тридцать три года, и, могу сказать, это были лучшие годы моей жизни, не то чтобы лучшие, а так вообще. Протекли они, одним словом, как один счастливый миг, собственно говоря, черт бы их побрал совсем. (Оглядывается.) Впрочем, она, кажется, еще не пришла, ее здесь нет, и можно говорить всё, что угодно…
Я ужасно боюсь… боюсь, когда она на меня смотрит. Да, так вот я и говорю: дочери мои не выходят так долго замуж вероятно потому, что они застенчивы, и потому, что мужчины их никогда не видят. Вечеров давать жена моя не хочет, на обеды она никого не приглашает, это очень скупая, сердитая, сварливая дама, и потому никто не бывает у нас, но… могу вам сообщить по секрету… (Приближается к рампе.) Дочерей моей жены можно видеть по большим праздникам у тетки их Натальи Семеновны, той самой, которая страдает ревматизмом и ходит в этаком желтом платье с черными пятнышками, точно вся осыпана тараканами. Там подают и закуски. А когда там не бывает моей жены, то можно и это… (Щелкает себя по шее.)
Надо вам заметить, пьянею я от одной рюмки, и от этого становится хорошо на душе и в то же время так грустно, что и высказать не могу; вспоминаются почему-то молодые годы, и хочется почему-то бежать, ах если бы вы знали, как хочется! (С увлечением.) Бежать, бросить всё и бежать без оглядки… куда? Всё равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой, злой, злой, злой скряги, от моей жены, которая мучила меня тридцать три года, бежать от музыки, от кухни, от жениных денег, от всех этих пустяков и пошлостей… и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть… О, как бы я хотел ничего не помнить!.. Как бы я хотел сорвать с себя этот подлый, старый фрачишко, в котором я тридцать лет назад венчался… (срывает с себя фрак), в котором постоянно читаю лекции с благотворительною целью… Вот тебе! (Топчет фрак.) Вот тебе! Стар я, беден, жалок, как эта самая жилетка с ее поношенной, облезлой спиной… (Показывает спину.) Не нужно мне ничего! Я выше и чище этого, я был когда-то молод, умен, учился в университете, мечтал, считал себя человеком… Теперь не нужно мне ничего! Ничего бы, кроме покоя… кроме покоя! (Поглядев в сторону, быстро надевает фрак.) Однако за кулисами стоит жена… Пришла и ждет меня там… (Смотрит на часы.) Уже прошло время…
Если спросит она, то пожалуйста, прошу вам, скажите ей, что лекция была… что чучело, то есть я, держал себя с достоинством. (Смотрит в сторону, откашливается.) Она смотрит сюда… (Возвысив голос.) Исходя из того положения, что табак заключает в себе страшный яд, о котором я только что говорил, курить ни в каком случае не следует, и я позволю себе, некоторым образом, надеяться, что эта моя лекция "о вреде табака" принесет свою пользу. Я все сказал. Dixi et animam levfvi!*
(Кланяется и величественно уходит.)
*Сказал и душу облегчил! (лат.)
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
Студия ораторского искусства "Аргументъ"
Действующее лицо Иван Иванович Нюхин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона.
Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.
Нюхин (с длинными бакенами, без усов, в старом поношенном фраке, величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни и некоторым образом милостивые государи. (Расчесывает бакены.)
Жене моей было предложено, чтобы я с благотворительною целью прочел здесь какую-нибудь популярную лекцию. Что ж? Лекцию так лекцию – мне решительно все равно. Я, конечно, не профессор и чужд ученых степеней, но, тем не менее, все-таки я вот уже тридцать лет, не переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее, работаю над вопросами строго научного свойства, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить, ученые статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как бы ученые. Между прочим, на сих днях мною написана была громадная статья под заглавием: "О вреде некоторых насекомых". Дочерям очень понравилось, особенно про клопов, я же прочитал и разорвал. Ведь всё равно, как ни пиши, а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояли клопы…
Предметом сегодняшней моей лекции я избрал, так сказать, вред, который приносит человечеству потребление табаку. Я сам курю, но жена моя велела читать сегодня о вреде табака, и, стало быть, нечего тут разговаривать. О табаке, так о табаке – мне решительно всё равно, вам же, милостивые государи, предлагаю отнестись к моей настоящей лекции с должною серьезностью, иначе как бы чего не вышло. Кого же пугает сухая, научная лекция, кому не нравится, тот может не слушать и выйти. (Поправляет жилетку.) Особенно прошу внимания у присутствующих здесь господ врачей, которые могут почерпнуть из моей лекции много полезных сведений, так как табак, помимо его вредных действий, употребляется также в медицине. Так, например, если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов. Табак есть, главным образом, растение…
Когда я читаю лекцию, то обыкновенно подмигиваю правым глазом, но вы не обращайте внимания; это от волнения. Я очень нервный человек, вообще говоря, а глазом начал подмигивать в 1889 году 13-го сентября, в тот самый день, когда у моей жены родилась, некоторым образом, четвертая дочь Варвара. У меня все дочери родились 13-го числа. Впрочем (поглядев на часы), ввиду недостатка времени, не станем отклоняться от предмета лекции. Надо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде. Между нами говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее кое-что припрятано, этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой, ни гроша — ну, да что толковать! В пансионе я состою заведующим хозяйственною частью. Я закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, шью тетрадки, вывожу клопов, прогуливаю женину собачку, ловлю мышей…
Вчера вечером на моей обязанности лежало выдать кухарке муку и масло, так как предполагались блины. Ну-с, одним словом, сегодня, когда блины были уже испечены, моя жена пришла на кухню сказать, что три воспитанницы не будут кушать блинов, так как у них распухли гланды. Таким образом оказалось, что мы испекли несколько лишних блинов. Куда прикажете девать их? Жена сначала велела отнести их на погреб, а потом подумала, подумала и говорит: "Ешь эти блины сам, чучело". Она, когда бывает не в духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или сатана. А какой я сатана? Она всегда не в духе. И я не съел, а проглотил, не жевавши, так как всегда бываю голоден. Вчера, например, она не дала мне обедать. "Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего…"
Но, однако (смотрит на часы), мы заболтались и несколько уклонились от темы. Будем продолжать. Хотя, конечно, вы охотнее прослушали бы теперь романс, или какую-нибудь этакую симфонию, или арию… (Запевает.) «Мы не моргнем в пылу сраженья глазом…» Не помню уж, откуда это…
Между прочим, я забыл сказать вам, что в музыкальной школе моей жены, кроме заведования хозяйством, на мне лежит еще преподавание математики, физики, химии, географии, истории, сольфеджио, литературы и прочее. За танцы, пение и рисование жена берет особую плату, хотя танцы и пение преподаю тоже я. Наше музыкальное училище находится в Пятисобачьем переулке, в доме № 13. Вот потому-то, вероятно, и жизнь моя такая неудачная, что живем мы в доме № 13. И дочери мои родились 13-го числа, и в доме у нас 13 окошек… Ну, да что толковать! Для переговоров жену мою можно застать дома во всякое время, а программа школы, если желаете, продается у швейцара по 30 коп. за экземпляр. (Вынимает из кармана несколько брошюрок.) И вот я, если желаете, могу поделиться. За каждый экземпляр по 30 копеек! Кто желает? (Пауза.) Никто не желает? Ну, по 20 копеек! (Пауза). Досадно.
Да, дом № 13! Ничто мне не удается, постарел, поглупел… Вот читаю лекцию, на вид я весел, а самому так и хочется крикнуть во всё горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель. И пожаловаться некому, даже плакать хочется… Вы скажете: дочери… Что дочери? Я говорю им, а они только смеются… У моей жены семь дочерей… Нет, виноват, кажется, шесть… (Живо.) Семь! Старшей из них, Анне, двадцать семь лет, младшей семнадцать. Милостивые государи! (Оглядывается.) Я несчастлив, я обратился в дурака, в ничтожество, но в сущности вы видите перед собой счастливейшего из отцов. В сущности это так должно быть, и я не смею говорить иначе. Если б вы только знали! Я прожил с женой тридцать три года, и, могу сказать, это были лучшие годы моей жизни, не то чтобы лучшие, а так вообще. Протекли они, одним словом, как один счастливый миг, собственно говоря, черт бы их побрал совсем. (Оглядывается.) Впрочем, она, кажется, еще не пришла, ее здесь нет, и можно говорить всё, что угодно…
Я ужасно боюсь… боюсь, когда она на меня смотрит. Да, так вот я и говорю: дочери мои не выходят так долго замуж вероятно потому, что они застенчивы, и потому, что мужчины их никогда не видят. Вечеров давать жена моя не хочет, на обеды она никого не приглашает, это очень скупая, сердитая, сварливая дама, и потому никто не бывает у нас, но… могу вам сообщить по секрету… (Приближается к рампе.) Дочерей моей жены можно видеть по большим праздникам у тетки их Натальи Семеновны, той самой, которая страдает ревматизмом и ходит в этаком желтом платье с черными пятнышками, точно вся осыпана тараканами. Там подают и закуски. А когда там не бывает моей жены, то можно и это… (Щелкает себя по шее.)
Надо вам заметить, пьянею я от одной рюмки, и от этого становится хорошо на душе и в то же время так грустно, что и высказать не могу; вспоминаются почему-то молодые годы, и хочется почему-то бежать, ах если бы вы знали, как хочется! (С увлечением.) Бежать, бросить всё и бежать без оглядки… куда? Всё равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой, злой, злой, злой скряги, от моей жены, которая мучила меня тридцать три года, бежать от музыки, от кухни, от жениных денег, от всех этих пустяков и пошлостей… и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть… О, как бы я хотел ничего не помнить!.. Как бы я хотел сорвать с себя этот подлый, старый фрачишко, в котором я тридцать лет назад венчался… (срывает с себя фрак), в котором постоянно читаю лекции с благотворительною целью… Вот тебе! (Топчет фрак.) Вот тебе! Стар я, беден, жалок, как эта самая жилетка с ее поношенной, облезлой спиной… (Показывает спину.) Не нужно мне ничего! Я выше и чище этого, я был когда-то молод, умен, учился в университете, мечтал, считал себя человеком… Теперь не нужно мне ничего! Ничего бы, кроме покоя… кроме покоя! (Поглядев в сторону, быстро надевает фрак.) Однако за кулисами стоит жена… Пришла и ждет меня там… (Смотрит на часы.) Уже прошло время…
Если спросит она, то пожалуйста, прошу вам, скажите ей, что лекция была… что чучело, то есть я, держал себя с достоинством. (Смотрит в сторону, откашливается.) Она смотрит сюда… (Возвысив голос.) Исходя из того положения, что табак заключает в себе страшный яд, о котором я только что говорил, курить ни в каком случае не следует, и я позволю себе, некоторым образом, надеяться, что эта моя лекция "о вреде табака" принесет свою пользу. Я все сказал. Dixi et animam levfvi!*
(Кланяется и величественно уходит.)
*Сказал и душу облегчил! (лат.)
www.argument-studio.ru
Студия ораторского искусства "Аргументъ" - риторика для каждого.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)